Фредерик Дар - Глаза,чтобы плакать [По моей могиле кто-то ходил. Человек с улицы. С моей-то рожей. Глаза, чтобы плакать. Хлеб могильщиков]

— Мы поехали в церковь. Пока я устанавливал катафалк, Кастэн вышел к фургону за черной обивкой. Задержался… Потом он мне сказал, что встретил друга, который возьмет его в Париж…

— А потом? — настаивал Шарвье.

— Потом ничего. Он пожал мне руку и ушел.

— А вы?

— Что я?

— Что вы делали?

— Я разложил цветы, затем пошел в магазин, мадам Кастэн вам это подтвердит.

— А после обеда?

— Я занимался счетами.

— Не выезжая из города?

— Я не покидал города до самого отъезда в Париж десятью днями позже.

Инспектор сделал знак своему коллеге, который что-то писал.

— Запиши-ка адрес этих людей!

Тот записал сведения под мою Диктовку.

Когда он закончил, я спросил:

— А сейчас какая у нас программа?

Шарвье пожал плечами:

— Ничего особенного. Готовьте похороны. Они могут быть сразу после вскрытия.

Это слово несколько встревожило меня, но я обладал хорошей выдержкой. В конце концов, вскрытие не могло выявить ничего нового. Я убил Кастэна, задушив его толстым сукном. А ведь смерть от удушья — это естественная смерть. Или, скорее, естественная смерть, фатально следующая за удушением.

Мне нечего было бояться. НЕЧЕГО!

Легавые ничего не добьются. Меня спасало то, что все дело прошло в два этапа. Во-первых, убийство с исчезновением трупа. Затем, обнаружение тела далеко от города, но у меня безупречное алиби.

Эти господа будут вынуждены вынести заключение о несчастном случае, при наличии железнодорожного билета или без него. Не будут же они держать нераскрытое дело из-за такой мелочи.

Я все больше и больше жалел, что выдумал этого друга. Фальшивая нота резала мне слух… Да какая разница, все, может быть, еще уладится. Я протянул руку Жермене. Мы вышли, чувствуя затылками нацеленные на нас глаза полицейских.

Пока искали Кастэна, газеты, в основном местные, сообщали об этом, но осторожно, с недомолвками. Это могло быть банальной историей бегства мужа, и читатели могли осудить журналистов за то, что они пригвоздили его к позорному столбу.

На следующий день после обнаружения тела пресса хором затрубила о «смерти на железной дороге». Ну прямо название детективного романа.

Все журналисты крутились вокруг того факта, что при трупе не было билета, хотя никто его не грабил. Упомянули также, что полиция назначила вскрытие, ждали результатов… Это могло бы вызвать у меня тревогу, но воскресные газеты меня успокоили. Одна из них напечатала интервью с судебным медиком. Этот ученый человек, еще не приступив к работе, уже дал понять, что, по его мнению, здесь нет ничего подозрительного.

В общем, я мог считать, что мне пока везет. И совсем оптимистом я почувствовал себя, прочитав заявление одного из служащих вокзала Аустерлиц, который якобы видел Кастэна в день его исчезновения, бегущего к отходящему поезду.

Я не знаю, откуда этот тип мог все это выудить! Во всяком случае, он уверял, что узнал этого мертвого «с железной дороги» по опубликованным фотографиям. Может быть, он спутал? Или просто-напросто захотел вызвать к себе интерес? Мир полон людишек, стремящихся выделиться, сделаться заметными любым способом!

Если верить этому заявлению прессы, то можно было сделать следующий вывод: Кастэн прибыл в Париж в автомобиле с неким другом, который по каким-то причинам не хочет объявляться; в столице Кастэн почему-то отказался от визита к своему врачу. Вечером он собирался вернуться домой, но на вокзал прибыл в последнюю минуту и не успел купить билет. Он побежал вдогонку за отходящим поездом, рассчитывая оплатить проезд контролеру. Но Кастэн, скупость которого была общеизвестна, решил до самого конца ехать на дармовщинку. Чтобы не попасть на глаза контролерам, он устроился на вагонных ступеньках, потерял равновесие, сорвался и погиб.

Кроме заявления вокзального служащего, было еще одно, которое подтверждало эту версию: труп лежал с левой стороны дороги, а поезда ходят по левой стороне. Значит, он упал по дороге не в Париж, а оттуда.

Я был окончательно спасен.

Жермена после опознания тела очень изменилась. Она больше не выходила из нашей квартиры, и я сам ходил за покупками. Все дни она проводила лежа на диване в своей полупрозрачной ночной рубашке, но резко отталкивала меня, когда я хотел обнять ее, говорила мало и таким жалобным тоном, что мне было неловко ее слушать.

Я и не пытался бороться с ее подавленностью, вызванной перенесенным потрясением. Я думал, что, когда Кастэна похоронят, все встанет на свое место. Перед нами откроется будущее. И я понимал ее поведение. Ее терзали угрызения совести. Теперь, когда смерть Ашилла была установлена, женщина осуждала свое легкомыслие. Ей было стыдно, что она так быстро покинула супружеское жилище, чтобы уехать к любовнику. Население городка должно было смотреть на нее как на неблагодарную шлюху, а у Жермены было обостренное чувство собственного достоинства, поэтому она не могла не страдать от этого всеобщего осуждения.

Вечером после нашей поездки в Ноффле она написала своему нотариусу поручение о похоронах и о продаже предприятия.

— Я больше никогда не вернусь туда! — заявила она мне.

— Но на похороны…

— Похоронят без меня!

Я знал, что она упряма, поэтому и не настаивал. Она была права! Не стоило усложнять себе жизнь условностями. Надо было выждать, вот я и ждал.

Кастэне! От этого мерзавца она имела больше таски, чем ласки.

Мое терпение было на исходе.

— Жермена, ты можешь объяснить мне, что с тобой? Она подняла на меня свои голубые глаза, полные удивления.

— Что со мной?

— Не притворяйся наивной, с того самого дня ты как будто не здесь! Ты горюешь?

Она помотала головой:

— О нет!

— Ты чувствуешь какую-то вину?

Невероятно, но она, казалось, не поняла вопроса.

— Вину? В чем?

— Я не знаю… В том, что пришла сюда, зная, что он умер.

Жермена пожала плечами.

— Да нет, Блэз, я с этим примирилась уже давно…

— Тогда что?

Лицо ее омрачилось. Она стала такой, какой я ее увидел когда-то на почте. У нее был отсутствующий взгляд.

— Это другое, Блэз…

— Другое? Но что, дорогая?

— Я хочу задать тебе вопрос.

— Слушаю тебя.

— Поклянись мне, что ты ответишь искренне.

Я почувствовал, что меня затрясло, стало холодно, как в ту ночь в склепе Креманов.

— Что за церемонии… Слушай, Жермена…

— Поклянись!

Я пробормотал охрипшим голосом:

— Я клянусь тебе…

Она собралась, подыскивая точные слова.

— Блэз, где ты его держал все это время?

Я закрыл глаза, на несколько секунд все во мне замерло.

— Что ты говоришь?!

Я проорал эти слова, пытаясь скрыть охватившую меня панику.

— Послушай, Блэз. Когда мне показали тело Ашилла… Ты знаешь, что я заметила сразу же? Его одежда была покрыта слоем красной глины, как и у тебя, когда я вернулась из Нанта.

Я не нашелся, что ответить. Ее проницательность наполняла меня ужасом.

— Я сразу же поняла, — вздохнула Жермена, что ты его убил, Блэз. Я не знаю, как и когда. Вот уже три дня я думаю об этом, но не могу понять. Я никак не могу понять, где же был тайник? Потому что ты прятал его тело до той ночи… Не так ли?

Вначале я попытался все отрицать.

— Ты с ума сошла, Жермена! Совсем спятила! Что ты выдумала с этой глиной?

— Ты мне клялся, что ответишь…

— Но я тебе отвечаю, Жермена… Я тебе отвечаю: нет! У тебя голова пошла кругом!

— Ты поклялся, что ответишь искренне!

— О Боже, я тебе говорю…

Она махнула рукой.

— Хорошо, не кричи… Должно быть, я ошиблась.

— Ты ошиблась, дорогая!

Она опустила голову. Я приподнял ее за подбородок.

— Надо мне верить, Жермена! Если ты не будешь мне верить, наша любовь пропадет!

— Я тебе верю!

По-дурацки я попросил ее в свою очередь:

— Поклянись!

Она колебалась. Я был готов рассердиться, когда в нашу дверь позвонили.

Так не звонила ни консьержка, ни наши поставщики. Жермена пошла открывать. Я слышал, что она поздоровалась с кем-то, потом в комнате появились Шарвье и младший инспектор. У старшего на глазу был никак не украшавший его ячмень. На нем был зеленый, гестаповского покроя плащ, в руках он держал фетровую шляпу. Приперся он именно тогда, когда я прекрасно обошелся бы без него.

— Здравствуйте, инспектор, чем обязан?

Он улыбнулся и показал на кипу газет.

— Скапливаются?

— Это у вас надо спрашивать…

Шарвье наклонил голову, но не спускал с меня глаз. Несмотря на громадный ячмень, он вовсе не был смешон.

— О, если вы у меня об этом спросите, я вам отвечу, что все усложняется.